ПСИХОАНАЛИЗ И ЛИТЕРАТУРА
|
Филатов Ф.Р. А.П. Чехов как мастер клинического случая Аннотация. В статье прозаическое творчество А.П. Чехова рассматривается в аспекте переосмысления им психопатологической проблематики, с обращением к тем произведениям из литературного наследия писателя, которые связаны с темой душевного заболевания, его глубинных предпосылок и социальных последствий. Согласно автору статьи, в рассказах Чехова незадолго до открытий Фрейда была найдена емкая, лаконичная форма и оригинальная манера описания клинического случая, позволяющая передать то отношение к болезни и её субъекту, которое стало отличительной чертой психоанализа (как, впрочем, и других, выросших из него или в полемике с ним школ психотерапии). Ключевые слова: Чехов, клинический случай, психопатология, внутренний мир болезни Abstract. In this article A.P. Chekhov’s prose is considered in the aspect of rethinking some psychopathological problems, with reference to the creations (from the literary heritage of this writer), which are connected with the theme of mental disease, of its underlying causes and social consequences. According to the author, in Chekhov's short stories – not long before Freud's discoveries – concise form and original way of a clinical case’s description had been found. This way of describing makes possible to express new attitude to mental disease. Such attitude became the hallmark of psychoanalysis and other psychotherapeutic schools that had arisen in the debate with Freud. Key words: Chekhov, clinical case, psychopathology, the inner world of the disease |
|
|
А.П. Чехов. Портрет работы О. Браза |
Начну издалека, с обращения к книге одного из авторитетнейших психоаналитиков второй половины XX в., основателя архетипической психологии, психотерапевта и культуролога Джеймса Хиллмана «Исцеляющий вымысел» [5]. Эта книга к Антону Павловичу Чехову прямого отношения не имеет, но является, на мой взгляд, важной для понимания той роли, которую литература играет в таинственной и парадоксальной сфере психопатологии и психотерапии. В первой же главе под названием «Фрейд – литератор» автор апеллирует к интервью, которое Зигмунд Фрейд дал в 1934 г. Джованни Папини. В нём патриарх психоанализа признаётся, что он «ученый по необходимости, а не по призванию», что в действительности он «прирождённый художник». Кроме того, он утверждает, что его книги «в большей мере напоминают художественные произведения, чем научные труды по патологии», а также, что «во всех странах, где психоанализ получил распространение, писатели и художники понимали и применяли его лучше, чем ученые»; наконец, Фрейд прямо без обиняков заявляет: его мечта состояла в том, чтобы остаться писателем, сохраняя видимость, будто он является врачом, а его главное отличие от других учёных мужей заключается в стремлении и способности перевести идеи, предлагаемые современной литературой, на язык научных теорий. Отталкиваясь от этих признаний патриарха, Хиллман всем текстом своей книги подводит читателя к выводу: Зигмунд Фрейд, а вслед за ним и Карл Густав Юнг создали особый род литературы, превратив историю болезни в самостоятельный литературный жанр. |
|
Фрейд на протяжении всей своей научной карьеры, – в этом, отчасти, и заключалась его жизненная драма, – пытался примирить противоречия естественнонаучных и гуманитарных дискурсов, что так явно проявляются при описании душевной болезни; поначалу он рассчитывал, что на территории созданного им психоанализа медицина и философия смогут договориться, пытался перебросить мост от одной языковой системы к другой – от биологической проблемы первичных влечений к философским проблемам сознания, общественной морали, культуры и религии. Вероятно, в полной мере его не удовлетворяла ни одна из дискурсивных практик, ибо в них живой и неповторимый человеческий опыт нивелировался в силу объективации или тяготения к абстрактным построениям и универсальным объяснительным схемам. Балансируя между крайностями, Фрейд в качестве срединного пути избрал литературу, ведь в ней на смену человеку как таковому приходит конкретный персонаж с собственной судьбой или, точнее, историей. Хиллман остроумно замечает, что именно в психоанализе стало очевидно: лечить следует не самого пациента, как давшую сбой психофизиологическую машину, но его жизненную историю со всеми её умолчаниями, неувязками, постыдными эпизодами, внутренними драмами и белыми пятнами позабытого – вытесненного. Пациент выздоравливает, когда при помощи аналитика ему удаётся вернуть утраченную связность своей жизненной истории, принять и переосмыслить её или по-новому расставить в ней акценты, пересоздать, переписать, став автором собственного нарратива. В свете филологической метафоры психотерапии, то, что пациент сообщает психотерапевту, а тот, соблюдая правила конфиденциальности, транслирует коллегам и всем читателям психологической беллетристики, есть рассказ, оригинальное художественное творение, отмеченное своеобразием сюжета, построения и стиля. Комментируя эти рассуждения Хиллмана, позволим себе поспорить с автором, оставляющим за классиками психоанализа первенство изобретения некоего жанра (или литературного «средства познакомить мир с его новым видением»). Ведь сам Фрейд писал о бесценных союзниках психоаналитиков – писателях и поэтах, которые прошли теми же тропами раньше, и он нашел таких союзников, сам и с помощью своих российских последователей, среди классиков нашей литературы. Рождение жанра клинической истории произошло не в медицинских протоколах и бюллетенях, но в недрах литературного творчества – вольно или невольно, психоанализ, постепенно отделяясь от психиатрической практики, продолжил литературную традицию, а не создал новый род литературы. Фрейд, по его словам, был в неоплатном долгу у Гейне, Золя и Малларме; он называл своим учителем Гёте, литературную премию имени которого получил в 1930 г., а среди русских писателей особо отмечал Ф.М. Достоевского (творчеству последнего посвятил исследование и другой лидер глубинной психологии – Альфред Адлер). Однако ещё один российский предтеча психоанализа, непревзойденный мастер клинических историй Антон Павлович Чехов остался в тени. И суть не в том, чтобы отыскивать в его наследии так называемые психоаналитические мотивы, что, конечно, было бы занятно, и что российские психоаналитики дореволюционной поры уже проделали с разной глубиной и степенью изящества с произведениями Гоголя и Достоевского, вписав фантасмагорию «Нос» и семейную драму Братьев Карамазовых в реестр канонических психоаналитических сюжетов. Суть в том, что в рассказах Чехова незадолго до открытий Фрейда была найдена емкая, лаконичная форма и оригинальная манера описания клинического случая, позволяющая передать то отношение к болезни и её субъекту, которое стало отличительной чертой психоанализа (как, впрочем, и других, выросших из него или в полемике с ним школ психотерапии). Будучи врачом, Фрейд всегда оставался писателем. Великий писатель Чехов не переставал быть врачом. Неправомерно называть Чехова зачинателем клинической истории как жанра. У него были предшественники в мировой литературе, в примеру, американец Эдгар Аллан По. Но только у Чехова мы находим ту дихотомию, осознание которой побудило Фрейда к созданию психоанализа, а именно несовпадение медицинской (условно-объективной) и внутренней, психологической картины душевного расстройства. У Эдгара По безумное предстаёт как потустороннее, нарушающее четко установленную границу между разумом и болезнью; это вторжение неведомой силы, порождающее мистический ужас. Тема запредельности и нарушения границы, главным образом, нравственной, установленной этическим запретом, просматривается, пусть и в совершенно иной трактовке, в творчестве Достоевского. Князь Мышкин, эпилептик-идиот, прибывает в Петербург из иного мира, из страны прирученных душевных недугов – Швейцарии, и олицетворяет инакость болезни, её причудливое и нежизнеспособное донкихотство (неслучайно в романе звучит стихотворение Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный…»). Князь Мышкин – ἴδιος, особенный и в своеобычии от всех отдельный, не ассимилируемый обществом, но остающийся в нём на правах юродивого, своим присутствием лишь подчеркивающий существование границы между мирами – здоровых и больных. В рассказах Чехова мы, напротив, находим посюсторонность, повседневность, будничность безумия. Оно не противопоставлено разумному миропорядку, но вписано в него и из него проистекает. Вопреки медицинскому воззрению, предписывающему изолировать безумцев и лишать их субъектности, видя в их расстройствах лишь игру неподвластных объективно-деструктивных сил, раскрытая в рассказах Чехова психологическая картина болезни, её внутренний мир заключает в себе зримые признаки той повседневной неудовлетворённости, что не чужда любому уверенному в своем здоровье читателю, а, напротив, хорошо знакома и даже привычна. Это лишь усиленные, гипертрофированные проявления того, что Фрейд назвал психопатологией обыденной жизни. Как и в психоанализе, характерная для клинического дискурса демаркационная линия между нормой и патологией у Чехова стирается. Различие лишь в степени. Все нормы, ценности, ориентиры так называемого разумного мира относительны. Граница, отделяющая относительно здоровый обыденный мир от душевной болезни, безумия, одержимости, подвижна. Не ты однажды переступаешь её, как это бывает в романах Достоевского, а она настигает тебя. Этот мотив находит отражение в повести «Палата номер шесть», где врач, стремящийся понять мировоззрение больного и проникающийся сочувствием к нему, сам становится (точнее, здесь можно поставить знак равенства, признаётся) душевно больным, и из хозяина клиники превращается в её узника. Тринадцатилетняя Варька из рассказа «Спать хочется» совершает убийство не потому, что решается нарушить нравственный императив и доказать себе, что она не тварь дрожащая, но вследствие депривации сна. Как бы ни было ужасно совершенное ею, благодаря чеховскому кропотливому и ясному описанию жизненных обстоятельств девочки, читатель приходит к пониманию внутренних психологических пружин убийства, которые срабатывают вполне естественно и закономерно. В этом, обеспеченном самой манерой изложения, понимании и вчувствовании преодолевается отчуждение, что отделяет маленькую преступницу от остального социального мира, ибо мотивировка её поведения близка каждому – кого не сведет с ума беспрерывная бессонница? Об отчуждении больного субъекта писал французский философ и культуролог Мишель Фуко [3]. Оно является необходимой предпосылкой клинического взгляда, ведь клиницист, вынося за скобки всё субъективное, что сопутствует какому-либо расстройству, видит перед собой не страдающую личность, но объективированную болезнь, как самостоятельную, отделенную и независимую от субъекта форму жизни [4]. В работе «История безумия в классическую эпоху» [2] Фуко писал об исторически сложившейся в Новое время тенденции противопоставлять разуму неразумие: изолируя безумцев и классифицируя их заболевания, разумный мир прочерчивает свои границы, упрочивает механизмы подавления и контроля. Психоанализ возник, как попытка предоставить право голоса отчужденному и страдающему больному субъекту, понять язык болезни, её внутренний мир, найти в патосе логос. Проблема понимания внутреннего мира болезни стала ключевой не только для психоаналитического учения З. Фрейда и глубинной психологии в целом. В статье «Феноменологическое направление исследования в психопатологии» (1912) [8] Карл Ясперс, исходя из иных теоретических положений, предложил при изучении психических расстройств разграничивать симптомы объективные, предполагающие установление каузальных связей и естественнонаучное объяснение, и симптомы субъективные, требующие от специалиста понимания на основе вчувствования. Антон Павлович Чехов, будучи одновременно врачом (представителем соматической медицины) и писателем-психологом тонко чувствовал и отражал в своём литературном творчестве это различие и противоречие. Объяснить болезнь можно исходя из её внешних по отношению к субъекту предпосылок, таких как дурная наследственность, дегенерация или астения; понять же её можно, лишь вникнув в мироощущение больного, воссоздав его картину мира и систему отношений. Жанр клинического случая постепенно эволюционировал в творчестве Антона Павловича Чехова: от юмористической зарисовки «Нервы», опубликованной в 23-м номере журнала «Осколки» за 1885 год (ещё под псевдонимом Чехонте) до таких сложных образцов психологического анализа болезненных состояний психики, как уже упомянутая «Палата №6», «Страх», «Чёрный монах», «Расстройство компенсации». Рассказ «Нервы» описывает нервное возбуждение, возникшее у сверхчувствительного архитектора Ваксина после посещения спиритического сеанса. Комизм положения героя заключается в том, что его болезненное состояние, пронизанное страхом и создающее ему самые нелепые неприятности, Ваксину не к лицу: он ведь не обитатель психиатрической клиники и не пациент Фрейда, а вполне себе благополучный обыватель. «Что значит нервы, однако! Человек развитой, мыслящий, а между тем... чёрт знает что! Совестно даже». Здесь мы уже можем обнаружить глубинное противоречие между нелепым и абсурдным внешним выражением болезненного состояния, и его скрытой от наблюдателя внутренней, субъективной причиной. Однако взгляд Чехова-аналитика ещё насмешливый и потому предельно отстранённый. Характерно, что Ваксин становится жертвой не какой-нибудь шекспировской или софокловской трагедии, а всего лишь модного увлечения его эпохи – медиумизма. Отметим, что тема душевных аномалий на фоне спиритических ритуалов, послужившая Чехову материалом для короткого рассказа, легла в основу докторской диссертации Карла Густава Юнга «К психологии и психопатологии так наз. оккультных феноменов» (1902) [7]. Авторская интонация существенно меняется в произведениях того же клинического спектра, созданных в 1890-е гг. Ощущение размытой границы между болезнью и её иллюзорной противоположностью особенно точно передано в повести «Палата №6». Чеховское описание жизни обитателей палаты, спасающихся в своих душевных недугах от невзгод сурового социального мира, рядоположно и созвучно описанию бессмысленной служебной рутины доктора Андрея Ефимыча Рагина, от которой тот спасается в чтении книг философского содержания. Общение доктора с одним из пациентов, бывшим судебным приставом Иваном Дмитриевичем Громовым, представлено у Чехова как спор и столкновение двух мировоззрений. Андрей Ефимыч подбирается к упрямому подопечному, руководствуясь гуманистическими принципами современной психотерапии. Он уважает в своём пациенте мыслящий дух, не сломленный болезнью, и пытается помочь ему преодолеть некоторые убеждения, подкрепляющие хандру и апатию. Подобно когнитивному психотерапевту, Рагин пускает в ход стоическую философию с её этикой и методой преодоления страдания путем здравого рассуждения. Но пациент упорствует, отстаивая болезненное состояние как плод сознательно сформированного мировиденья, от которого его не заставят отказаться надуманные доводы, излучающие лишь лень, да сонную дурь. Доктор увлекается спором, ибо находит в пациенте достойного внимания и заботы собеседника, как это случается в психотерапии, но при этом не замечает, что оказался по ту сторону границы. Он быстро обживается в мире безумия, находит с ним общий язык, в силу чего и попадает в зону отчуждения. Теперь сам он мнимый больной: окружающие заботливо внушают ему, что с ним что-то не в порядке. Что делает вчерашнего доктора обречённым пациентом: психическое заражение в результате затянувшихся споров или приговор социального окружения, стремящегося обезопасить себя от тех проклятых вопросов, что заставляют задуматься о тщете и бессмысленности повседневного существования, и, быть может, потерять покой? Чехов оставляет нам двойственность толкования. Болезнь рождается в определенной системе отношений с другими людьми и подкрепляется отношением человека к самому себе, людям и к жизни в целом – Чехов раскрывает этот тезис в рассказе «Страх». Его герой Дмитрий Петрович Силин убежден, что «болен боязнью жизни». Открываясь собеседнику, он признаётся: «Нормальному, здоровому человеку кажется, что он понимает всё, что видит и слышит, а я вот утерял это “кажется” и изо дня в день отравляю себя страхом». Его страх экзистенциален, ибо вызван не какой-либо конкретной объективной угрозой, но самим фактом и способом существования в мире: «Мне страшна главным образом обыденщина, от которой никто из нас не может спрятаться. Я неспособен различать, что в моих поступках правда и что ложь, и они тревожат меня; я сознаю, что условия жизни и воспитание заключили меня в тесный круг лжи, что вся моя жизнь есть не что иное, как ежедневная забота о том, чтобы обманывать себя и людей и не замечать этого, и мне страшно от мысли, что я до самой смерти не выберусь из этой лжи». Дабы у читателя не возникло предположение, будто такого рода иррациональный страх обусловлен патологической «расстроенностью нервов», Чехов делает неожиданный и сильный сюжетный ход: жена Дмитрия Петровича в ту же ночь изменяет ему с тем самым приятелем, которому он только что исповедался. Когда вероломный приятель осознаёт содеянное, ему передаётся страх Силина: страшны не мертвецы и привидения, но ложь и бессмысленность человеческих поступков, в которых реализуется свобода выбора. Связь психического недуга с неблагополучными внутрисемейными отношениями, которая была помещена Фрейдом в фокус психоаналитического исследования, стала лейтмотивом позднего рассказа Чехова «Расстройство компенсации». Заглавие можно перевести на современный медицинский язык, как «декомпенсация». Сюжет прост и прозрачен, словно психоаналитическая конструкция или иллюстрация к теории взаимообусловленных патологий: заболевание мужа и его невыносимая капризность обостряются, в силу чего откладывается поездка на лечение в Италию, где его супругу уже дожидается любовник. Последователь Адлера мог бы описать это, как случай псевдокомпенсации, ведь патология персонажа позволяет ему управлять семейством, заставляя всех вращаться по его орбите и удерживая жену неизбежным чувством вины от окончательного разрыва. Системный семейный терапевт, вероятно, отметил бы, что ухудшение здоровья мужа неразрывно связано с супружеским разладом, и дисфункция характеризует здесь не отдельную личность, но систему семейных взаимоотношений. По поводу рассказа «Черный монах» Чехов высказался в одном из писем вполне определенно, с точностью диагноза: «Этот рассказ медицинской historia morbi. Трактуется в нем мания величия» [6]. Вместе с тем навязчивая галлюцинация мистического содержания, преследующая магистра Андрея Васильевича Коврина, может символизировать не интегрированный теневой аспект его самости, болезненную захваченность архетипическим образом высокого предназначения, избранности, индивидуального пути. Черный монах – это символ губительного и слепого служения высшей идее, которой патологически предан не только Коврин, но и напуганный его расстройством тесть, фанатичный садовод Егор Семенович Песоцкий. Коврин и Песоцкий олицетворяют две степени захваченности – предельную и умеренную. Чёрный монах Песоцкого – это возделываемый им сад, который, как твердит гордыня хозяина, будет обязательно испорчен и осквернён, ослабь он болезненный контроль. И Коврин, и Песоцкий в своей патологической поглощенности обретают чувство исключительности; недаром монах говорит Коврину: «Если хочешь быть здоров и нормален, иди в стадо». В жертву саду Песоцкий готов принести благополучие любимой дочери, которую отдаёт в жены Коврину исключительно в надежде, что вместе, дружной семьей они сохранят сад после его смерти. Чехов показывает нам промежуточный вариант душевного расстройства, который при сущностном сходстве с очевидным безумием, тем не менее, завуалирован, скрыт под маской общественной полезности и даже (неявная ирония автора) оправдан вольтеровским призывом «возделывать свой сад». В письме к Т.Л. Щепкиной-Куперник А.П. Чехов высказался прямо: «Если хотите сделаться настоящим писателем... изучайте психиатрию, – это необходимо» [6]. Клинические познания позволили великому русскому писателю виртуозно соединять в своих рассказах то, что редко удается так гармонично сочетать в психотерапевтической практике: беспристрастность врача, точно распознающего прихотливый рисунок симптомов, и глубокое проникновение в психологическую сущность заболевания, в его внутреннюю, субъективную картину. Такой синтез – необходимое условие описания клинического случая, лучшие образцы которого могут служить и руководством для начинающих психотерапевтов, и занимательным чтением для истинных любителей психологической беллетристики. Л.С. Выготский в статье «Исторический смысл психологического кризиса» [1] отметил, что под влиянием доктрины Фрейда психология нормального человека постепенно утратила господствующие позиции, а законодательницей моды сделалась психопатология: ведь именно в этой сфере обнажено и ярко выражено то, что скрыто и дремлет, как не проявленная тенденция, в состоянии относительного здоровья. Много сказано о том, как данная установка повлияла на литературу XX века, в частности, на немецкий роман, от написанного десятилетием раньше второй мировой войной «Степного волка» Германа Гессе до послевоенного «Доктора Фаустуса» Томаса Манна. Однако младший современник Фрейда Антон Павлович Чехов опередил своего австрийского коллегу, ёмко выразив средствами малой прозы те идеи, которым ещё только предстояло вызревать в драматических научных дискуссиях. ЛИТЕРАТУРА
|
|
