К ТЕОРИИ НАРЦИССИЗМА
|
Ткаченко А.К. Феномен нарциссической личности: попытка стереоскопического взгляда Аннотация. В данной статье производится попытка сравнительного сопоставления основных существующих теоретических подходов к нарциссизму. Проявляются и рассматриваются моменты сходства и скрытой комплементарности теорий, а также обозначаются принципиальные противоречия между ними. В заключение на основе проведённого сравнительного анализа предлагаются рекомендации, касающиеся психоаналитической техники. Ключевые слова: нарциссизм, психология самости, теории объектных отношений, Эго-психология, интерсубъективный подход, психоаналитическая техника. Abstract. This article is an attempt of a comparative mapping of the main existing theoretical approaches to narcissism. The points of similarity and latent complementarity of theories are discovered and discussed. The fundamental contradiction between theories are identifed too. In conclusion, recommendations relating to the psychoanalytic technique, based on a comparative analysis are offered. Key words: narcissism, self psychology, object relations theory, ego psychology, the intersubjective approach, psychoanalytic technique. Рассматривая какой-либо сложный объект под разными углами, мы зачастую видим различные картины. Однако всегда можно попытаться сопоставить их и сделать видение объёмным, стереоскопическим. Насколько это применимо к феномену нарциссизма, понимаемому представителями различных психоаналитических направлений совершенно по-разному? В этой статье я собираюсь обозначить главные тезисы основных концепций, касающихся нарциссизма, для того, чтобы затем поразмышлять о том, какие точки пересечения можно обнаружить между ними, и что нового мы сможем найти для себя в зонах противоречий. 1. Концепция Зигмунда Фрейда Прежде всего, необходимо упомянуть программную статью Зигмунда Фрейда «О нарциссизме» [19]. Хотя она основывается на психоэкономическом подходе, её идеи близки по духу современным теориям. Фрейд утверждает, что нарциссические феномены составляют сущность некоей нормативной ранней фазы развития либидо, и вводит затем разделение либидо на «Я-либидо» и «Объект-либидо», взаимосвязанные экономически. Первично либидо концентрируется на Я, затем переносится на объекты. Обозначаются пути, способные дать представление о нарциссизме: изучение реакции на соматическую болезнь, изучение ипохондрии и изучение любовного чувства. Применительно к ипохондрии Фрейд утверждает: причиной являются накопление и застой «Я-либидо», обращённого на собственное тело. Если данная ситуация усугубляется, Эго может с нею не справиться, что приводит к психотическим болезням. Эти мысли в дальнейшем подхватывает и развивает Х. Кохут [9, 10]. Формулируется идея двух типов выбора объекта: по опорному типу и по нарциссическому, в соответствии с собственным образом. Каждому доступны оба пути выбора объекта. В ситуации зрелой любви происходит соединение объектных и нарциссических катексисов. Также Фрейд формулирует важнейшее понятие, к которому затем обращается Кохут: он говорит об «Идеале Я» (Эго-идеал), отличном от Супер-Эго. «Я-либидо» не целиком преобразуется в объектное. Существенное его количество катектируется в «Идеал Я»: «этому идеалу Я досталась та любовь к себе, которой в детстве пользовалось действительное Я». Супер-Эго оценивающе наблюдает за тем, насколько личность соответствует собственному Я-идеалу [19]. 2. Концепция Хайнца Кохута Кохут во многом опирается на Фрейда, и развивает его идеи. Беря за основу концепцию двух видов либидо, он предлагает схему развития либидо нарциссического [9]. В дальнейшем он отказывается от идеи разделения и утверждает, что качества либидо определяются объектом, на который оно направлено [10]. Однако это не меняет сути его мыслей. Освещая развитие и переработку основных нарциссических конфигураций, Кохут фактически описывает формирование и развитие нормальной трёхчастной структуры психики. Предложенная им схема развития такова [9]:
Характеризуя целостную самость, Кохут проявляет некоторую двойственность: он описывает стадию архаичной грандиозной самости, во время которой ребёнок переживает иллюзию всемогущества, а также приписывает себе все совершенства. Её сменяет стадия идеализированного родительского имаго: сталкиваясь с реальностью, ребёнок не может более поддерживать иллюзию собственного всемогущества и совершенства, однако он наделяет ими идеализированную родительскую фигуру. Затем он стремится соединиться, идентифицироваться с этой идеальной фигурой, чтобы вновь приобщиться к утраченной нарциссической грандиозности. Т.о., архаичная грандиозная самость представляется в этой схеме более ранней и более примитивной нарциссической конфигурацией в сравнении с идеализированным объектом самости. С другой стороны, Кохут утверждает, что это две независимые конфигурации, развивающиеся параллельно, и ни одна из них не является более примитивной в сравнении с другой. Активация в психоаналитическом процессе этих конфигураций приводит к развёртыванию двух базисных видов нарциссических переносов [9]. Взаимоотношения с идеализированным объектом самости Кохут описывает так. На доэдиповом этапе образ идеализированного объекта самости дифференцируется, а его значимые качества постепенно интроецируются в базисную структуру Эго, и также, отчасти, в структуру Ид. Продукты этой интроекции становятся «структурами, ответственными за канализацию и нейтрализацию влечений» [там же]. Они во многом сами нейтрализованы, как бы безличны, т.е. в них трудно уловить черты конкретного объекта. Следующий важный этап – эдипова фаза, во время которой интроекция свойств и качеств идеализированного объекта происходит очень интенсивно. В плане объектного либидо на этом этапе интроецируется будущее содержимое Супер-Эго – конкретные установки, правила, запреты. В плане нарциссического либидо происходит следующее: объект постепенно деидеализируется в процессе всё лучшего познания его реальных качеств. При этом нарциссические катексисы перемещаются к собственному Супер-Эго, что и обусловливает в дальнейшем его основные свойства: силу его требований, идеальные характеристики и способность поощрять. Благодаря этому поддерживается нарциссический баланс, т.е. самооценка регулируется преимущественно «изнутри», а не извне. Кохут называет это «преобразующей интернализацией». Преобразующая интернализация продолжается затем в латентную фазу, и заканчивается в пубертате. Кохут также выделяет и дифференцирует ранние стадии функционирования грандиозного объекта самости, и поздние. Процесс преобразующей интернализации может быть нарушен [9, 10]. Объект может исчезнуть, и тогда он так и остаётся идеализированным. Или может произойти преждевременная травматическая деидеализация, разочарование в объекте. В обоих этих случаях проблему составляет следующее: потребность в идеализированном объекте самости, а также образ такого объекта могут быть вытеснены или отщеплены. Это создаёт точку фиксации и порождает нарциссическую структуру характера: человек вынужден всю свою жизнь искать заместительный идеализированный объект, который будет выполнять для него функции внешнего Супер-Эго. В контакте с таким объектом нарциссическое равновесие восстанавливается. Если же контакт нарушается – наступают нарциссические регрессии различной глубины, вплоть до стадии «фрагментированных ядер телесно-психической самости» и до психоза. Манифестация в анализе взаимоотношений с идеализированным объектом самости описывается как «идеализирующий перенос». Он устанавливается после того, как проанализированы защиты от его актуализации, и проинтерпретированы желания клиента найти идеализированный объект. Переработка этого переноса, по Кохуту, заключается, в первую очередь, в анализе нарциссических регрессий, случающихся тогда, когда что-то угрожает связи с идеализированным аналитиком. Или когда аналитик «оказывается недостаточно эмпатичен», вследствие чего возникает угроза его деидеализации. Описываются различные варианты динамических регрессий в подобных ситуациях. Здесь я особенно подчеркну смещение к полюсу грандиозной нарциссической самости, т.е. актуализацию осознанных или же бессознательных переживаний всемогущества, самодостаточности и независимости от объекта. Аналитик исследует такие регрессии, и моменты, которые их спровоцировали. В этом процессе появляется важный в генетическом отношении материал, а Эго пациента укрепляется. Базисный перенос восстанавливается, но уже на новом уровне. В процессе проработки это происходит многократно, и Эго пациента постепенно берёт на себя функции, которые прежде выполнял аналитик. Идеализированный объект постепенно становится не нужен, т.к. его качества интроецируются в Супер Эго пациента, которое, т.о., приобретает свои зрелые свойства. Также Эго расширяет область прогрессивной нейтрализации влечений, и становится более способным к сублимации. Аналитик в восприятии пациента постепенно утрачивает идеальные качества и становится всё более реальным. Второй базовой нарциссической конфигурации, грандиозной самости, в аналитическом пространстве соответствует зеркальный перенос [9]. Кохут выделяет три его формы (в порядке нарастания зрелости): 1. Перенос по типу слияния, когда аналитик включается в состав самости, становится нарциссическим расширением и контролируется как собственная часть. 2. Близнецовый перенос – аналитик ощущается пациентом как отдельная личность, но воспринимается как идентичный пациенту, или очень на него похожий. 3. Зеркальный перенос в узком значении термина: образ аналитика в переносе достаточно реалистичный и целостный, но он нужен и важен только как зеркало, в котором отражается грандиозная самость пациента. Кохут вроде бы уравнивает по глубине регрессивности тех, кто разворачивает идеализированный перенос, и тех, кто разворачивает зеркальный. Однако вторые даже в его собственных описаниях выглядят более близкими к пограничному уровню функционирования. Структуру более здоровых он описывает так: существует вытесненная грандиозная инфантильная самость, интенсивно катектированная нарциссическим либидо. Тогда реальное Эго этим либидо недокатектировано. Следствие – отсутствие интереса к реалистичной деятельности, низкая самооценка, депрессивность и ипохондричность [9]. Второй, более патологичный тип, близко соответствующий описаниям пограничной организации, характеризуется наличием в дополнение к вытесненной части нарциссически катектированной самости ещё и «вертикально отщеплённого нарциссического сектора». Таким образом, этот (наиболее распространённый) типаж внешне противоречив, что соответствует его расщеплённости. С одной стороны, это личности с явными чертами грандиозности, с большими амбициями, иногда – делинквентные. С другой – они очень уязвимы, они так же периодически впадают в депрессии и в ипохондрию, в глубине своей души имеют низкую самооценку, и обычно бывают не очень продуктивны в своей деятельности [9]. Выделяется также ещё и третий нарциссический тип: это человек выдающихся способностей и высоких социальных достижений, иногда даже гений. Его грандиозная самость стимулирует его к достижениям, Эго находится на службе у этих стремлений – и это приносит свои плоды. Высокая самооценка поддерживается реальным принятием со стороны социума. В особых случаях, в состояниях напряжения, связанных с погружением такого субъекта в новые серьёзные задачи, он может найти себе временный идеализированный объект самости [9]. Стратегию переработки зеркального переноса, произрастающего из расщеплённой нарциссической структуры, Кохут описывает так: в любом случае аналитик обращается к «центральному Эго». Первая глобальная задача – интегрировать «вертикально отщеплённый сектор личности». Для этого можно сопоставлять открытые проявления грандиозности с тем, что в другие моменты у клиента совсем другая самооценка, и т.п. Необходимо добиваться полного вербального раскрытия (в контакте с объектом, с аналитиком!) фантазий, наполняющих «вертикальный сектор». Затем всё это привязывается к естественным, но фрустрированным нарциссическим потребностям соответствующих этапов развития, и подвергается аналитическому исследованию. Это постепенно приводит к тому, что нарциссические катексисы «перемещаются к вытесненному сектору грандиозной самости». Т.о. мы получаем более здорового, «фрустрированного нарцисса», анализ которого очень напоминает анализ невротика: необходимо исследовать его вытесненные фрустрированные нарциссические фантазии и потребности, связывать их с его историей, и помогать ему всё это перерабатывать [9]. В техническом плане основное средство такое же, как и при аналитической переработке идеализирующего переноса: аналитик исследует различные регрессии, возникающие в ситуации разрыва установившихся с пациентом отношений эмпатического отзеркаливания. При этом в первую очередь необходимо исследовать конкретный триггер, спровоцировавший разрыв и регрессию. В качестве этого триггера, помимо внешних обстоятельств, в первую очередь выступает «недостаточная эмпатия аналитика» – недостаточная не применительно к «реальности», но в субъективном восприятии пациента [9, 10]. Проработка зеркального переноса в конечном итоге приводит к тому, что нарциссическое либидо, наполнявшее грандиозную архаическую самость, в своём более дифференцированном виде катектирует реальные задачи Эго, и воплощается в реальные социальные достижения, в удовольствие от собственной деятельности, в творчество, в хорошую, но реалистичную самооценку, в веру в право на собственный успех. Т.е. фактически, архаичная грандиозная самость трансформируется в зрелый, реалистичный и достижимый Эго-идеал. Усилившееся Эго также становится способно адаптивно использовать остатки прежней грандиозности, смягчая её с помощью самокритичного отношения, юмора. Также всё это – дорога к обретению большей эмпатичности, креативности и, в конечном итоге, мудрости [9, 10]. В процессе терапии виды нарциссических переносов могут сменяться. Динамика смены переносов, по Кохуту, отражает последовательность исторических этапов трансформации катексисов нарциссического либидо у конкретного пациента [9]. Интересно отметить, что Кохут в своих работах размышляет также над природой свойственной нарциссическим личностям делинквентности [9] – но видит её не объектных отношениях, основанных на агрессии. Глубинным источником делинквентности является для него скрытое желание всё-таки найти зеркальный отклик, либо же идеализированный объект самости. В этом пункте особенно ярко проявляются противоречия психологии самости с теориями объектных отношений, и с современной Эго-психологией. Стоит также отметить ещё один нюанс его техники, за который он подвергается критике. Исследуя нарциссические регрессии, Кохут уделяет меньше внимания «наполнению» того состояния, в которое регрессировал пациент, но акцентируется в основном на том, что спровоцировало регрессию от базисного нарциссического переноса. 3. Герберт Розенфельд: кляйнианский подход к нарциссизму Розенфельд, как и все последователи Кляйн, опирается на фрейдовскую идею инстинктов жизни и смерти, и их смешения [19]. При этом он очень близко подходит к такой формулировке понятия «инстинкт смерти», которая, возможно, могла бы существенно смягчить существующие вокруг него противоречия: «Инстинкт смерти» это, фактически, универсальное и всегда присутствующее стремление к регрессии, желание отказаться от развития и усложнения ментальной структуры, отказаться от нахождения в отношениях с объектом в пользу нарциссизма [11]. Он также воспринимает идеи Хартмана о соотношении «нейтрализации-денейтрализации» этих двух основных инстинктов с их «смешением-разделением» в континууме от нормы до психоза [21, 22], а также идеи Кляйн, которая понимала нарциссизм как вторичное явление, основанное на идентификации с хорошим или идеальным внутренним объектом [7, 8]. Кажется, в формулировках Розенфельда смешение, или слияние инстинктов соответствует амбивалентности в рамках более зрелых, более интегрированных объектных отношений (депрессивная позиция), тогда как «разделение инстинктов» как будто соответствует расщеплённым, полярным объектным отношениям (параноидно-шизоидная позиция) [8]. Расширяя концепцию Фрейда [19], Розенфельд вводит понятие «нормальное слияние инстинктов» для состояний, в которых либидинозные силы подчиняют себе агрессию, и она смягчается, и «патологическое слияние» для ситуаций, когда дело обстоит противоположным образом, и при слиянии деструктивные импульсы усиливаются за счёт энергии либидинозных. В этом контексте Розенфельд описывает либидинозный и деструктивный аспекты нарциссизма [11, 12]. Либидинозный аспект связан с самоидеализацией, которая «поддерживается всемогущественными интроективными и проективными идентификациями с хорошими объектами и их качествами. В результате нарцисс чувствует, что «всё ценное, что связано с внешними объектами и внешним миром, является частью его самого или всемогущественно контролируется им». Аналогично, если рассматривать деструктивный аспект нарциссизма, самоидеализация также играет центральную роль, но теперь это «идеализация всемогущественных деструктивных частей самости.. направленных против любого позитивного отношения с объектом и любой либидинозной части самости, которые ощущают потребность в объекте и желание зависеть от него». В сущности, это и есть центральная идея, которую Розенфельд развивает и иллюстрирует [11]. Если либидинозный аспект доминирует в нарциссической конфигурации, агрессивные драйвы (в основе своей - зависть) просыпаются в ситуации, когда субъект обнаруживает, что внешний, не контролируемый им объект обладает ценными качествами. Т.е. когда создаётся предпосылка для установления зависимых отношений. Если же доминирует деструктивный аспект – атакам всемогущих деструктивных частей подвергается любое хорошее объектное отношение. Т.е. любой «живой», «творческий» внешний объект, сама жизнь как таковая, равно как и любая зависимая, либидинозная часть самости. Эти атаки могут быть скрыты под маской высокомерия и равнодушия, или могут быть явными. При этом либидо становится на службу агрессии: «деструктивная часть самости контролирует все либидинозные аспекты личности пациента и, следовательно, способна использовать их в своих целях», что и составляет основу «патологического слияния инстинктов». При этом деструктивные нарциссические части становятся высокоорганизованными (Розенфельд использует метафору «банды», «мафии»), а зависимая инфантильная часть кажется полностью утраченной (умершей, разрушенной). Также Розенфельд косвенно выражает мысль, что подобная структура, фактически, противопоставлена гипотетическому Супер-Эго, которое в данном случае также побеждено, или спроецировано во внешний объект, например, в аналитика [11]. Также им описывается ещё один вариант патологической нарциссической организации: психотическая структура, отщеплённая от остальной личности, «иллюзорный мир или объект, в который затягиваются все остальные части самости», пребывающие там в состоянии, подобном наркотической зависимости или сну. Деструктивная психотическая нарциссическая часть самости противостоит любым объектным отношениям, мышлению, жизни и реальности (можно обратить внимание на сходство этих идей с бионовскими: фактически, это соответствует описанию «минус контейнирования») [1]. Если остатки «здоровой зависимой самости» «соблазняются» отвернуться от реальности, и «втягиваются» в описываемую структуру – это дорога в психоз. Сила деструктивного процесса значительно увеличивается, т.к. останки здоровых частей используются патологической структурой [11]. Говоря о терапии нарциссической личности, Розенфельд выдвигает две взаимосвязанных задачи: добиться полного осознания пациентом отщеплённых деструктивных частей его самости и одновременно высвободить здоровую часть самости из-под всемогущественного гнёта этих частей. Также необходимо продемонстрировать пациенту инфантильную природу всемогущества деструктивных частей самости [11]. 4. Концепция патологического нарциссизма Отто Кернберга Кернберг определяет свою теоретическую позицию и подход к терапии нарциссической личности во многом через активную конфронтацию с другими подходами. Его идеи достаточно явно перекликаются с идеями Розенфельда, однако противоречия возникают из-за различий в использовании терминологии (в частности, «проективная идентификация» понимается и воспринимается несколько по-разному), и из-за различий в базовых концептах вообще [4]. Наиболее активно Кернберг конфронтирует с Кохутом [4]. Критика Кернберга отражает базисные концептуальные противоречия между психологией самости и современной Эго-психологией и побуждает серьёзно задуматься. Так, Кернберг верно подмечает основной технический акцент Кохута: «аналитик должен главным образом выражать эмпатию, уделять основное внимание нарциссическим нуждам и фрустрациям пациента, а не производным влечений или конфликтам, возникающим в периоды фрустраций в ситуации анализа» – и отвечает на это: «По его (Кохута) мнению, агрессия, жадность и ненасытность при нарциссических расстройствах личности есть следствие дезинтеграции Я, а не мотивационный фактор этой дезинтеграции». И продолжает: Кохут, по его мнению, «пренебрегает интерпретацией негативного переноса», и совершенно игнорирует то, что «жестокость и садизм могут приносить наслаждение», что «воспроизведение в переносе взаимоотношений с плохими объектами ... это одно из важнейших проявлений не только патологического нарциссизма, но и всякой тяжелой психопатологии вообще». Он делает даже такое заявление: подход Кохута является скорее поддерживающим, а не аналитическим в строгом смысле этого слова, и может «помогать нарциссическим пациентам рационализировать собственные агрессивные реакции как естественное следствие недостатков других людей в прошлом» [4]. Резюмируя, можно сказать так: для Кохута «агрессия в нарциссической личности вторична по отношению к нарциссическому расстройству» [9, 10], для Кернберга же – первична [3,4]. Сам Кернберг видит сущность нарциссизма в особой организации интернализованных объектных отношений (взаимоотношения между Я-репрезентациями и Объект-репрезентациями, нагруженными либидо и агрессией) [4]. Он выделяет два типа нарциссической организации, но первый, более здоровый, он практически не затрагивает. Гораздо более важен, по его мнению, второй тип, обладающий «патологическим грандиозным Я», который и представлен как нарциссическая личность в собственном смысле этого термина [4]. Между «нормальным Я», представляющим из себя «сумму всех интегрированных Я-репрезентаций различных стадий развития», и «патологическим грандиозным Я» есть существенные различия. Последнее является защитным образованием и включает в себя «реальное Я, идеальное Я, т.е. (Эго-идеал), и идеальные объект-репрезентации». Оно поглощает львиную долю всех либидинозных катексисов. Слабые, беспомощные, зависимые, обесцененные, плохие и т.п. Я- и Объект-репрезентации диссоциированы, спроецированы или вытеснены. При этом Эго-идеал (равно как и идеальные объект-репрезентации, входящие в состав патологического грандиозного Я) может быть наполнен не только либидо, но и интенсивной агрессией [4]. Патологическое грандиозное Я защищает нарциссическую личность от нагруженных агрессией, страхами и чувством беспомощности бессознательных конфликтов вокруг тематики зависимости. Наличие данной структуры соотносится с серьёзными дефектами Супер-Эго. А также с агрессивным обесцениванием внешних объектов, которое может быть скрытым, или же проявляется явно. В отличие от патологического грандиозного Я, так называемое «нормальное Я» взаимосвязано, с одной стороны, с ценными для него, интегрированными Объект-репрезентациями, а с другой стороны – с интегрированным зрелым Супер-Эго [4]. По Кернбергу, нарциссическая личность чаще всего обладает характеристиками пограничной, хотя это может и не бросается в глаза [4]. Хочется также подчеркнуть, что, описывая взаимоотношения нарциссической личности с другими, Кернберг акцентируется не только на неспособности быть зависимым, но и на бессознательных конфликтах вокруг зависти, вследствие которых патологический нарцисс разрушает то, что получает от других – что, по сути, очень сближает описания Кернберга [3, 4] с кляйнианскими [6, 7, 11, 12]. При этом Кернберг, как и Розенфельд [11], выводит клинический прогноз во многом из того, насколько структура патологического грандиозного Я пропитана агрессией [4]. Любопытно также отметить, что, говоря о наиболее зрелых, невротических «версиях» нарциссической личности, Кернберг, фактически, очень близок к описаниям Кохута: «Некоторые же нарциссические пациенты, функционирующие на самом высоком уровне, могут с помощью сублимации интегрировать агрессию в сравнительно адаптивные функции Эго, достигая честолюбивых целей с помощью адекватной интеграции производных агрессивного влечения» [4]. Разница, по-прежнему, заключается в том, что Кернберг при этом акцентируется на агрессии, а Кохут – на нарциссических потребностях. Говоря о переносе у пациента, обладающего патологическим грандиозным Я, Кернберг даёт описания, феноменологически очень созвучные Кохуту, когда тот описывает примитивные формы зеркального переноса [9]. Правда, здесь присутствует идея обмена репрезентациями: «Между пациентом и аналитиком внешне незаметно, но устойчиво отсутствует нормальная «реальная» сторона, отсутствуют отношения, при которых пациент относился бы к аналитику как к живому человеку. Активизация патологической идеализации своего Я у пациента, чередующаяся с проекцией этого идеализированного Я на аналитика, оставляет впечатление, что в комнате присутствует лишь один идеальный великий человек, которому скрыто воздаётся восхищение. Частый ролевой обмен между пациентом и аналитиком подчёркивает этот устойчивый по своей сути паттерн переноса» [4]. Однако Кернберг предлагает диаметрально противоположную стратегию работы с таким переносом. Необходимо не «удовлетворять потребность пациента в отзеркаливании», как советует Кохут [9, 10], но «систематически анализировать проявления патологического грандиозного Я». В частности, интерпретировать «типичный механизм всемогущего контроля, с помощью которого пациент пытается навязать аналитику определённую роль согласно своим нуждам»; интерпретировать защиты от бессознательной зависти по отношению к аналитику, а также от осознания того факта, что аналитик автономен и независим от пациента; интерпретировать «активное бессознательное разрушение пациентом того, что он получает от аналитика», во время периодов пустоты в анализе, или же «кражу интерпретаций», когда пациент ощущает полученную им идею как свою собственную, в качестве проявления неспособности пациента зависеть от аналитика [3, 4]. Всё это приводит к закономерным реакциям: «Когда аналитик отказывается удовлетворять ожидания пациента и выражать восхищение, которое поддерживает грандиозное Я.. это обычно вызывает у пациента злость, гнев или внезапную реакцию обесценивания аналитика и его слов», или даже параноидные микропсихотические эпизоды [4]. Далее, правда, звучит как будто нечто схожее с позицией Кохута: «Терпимое отношение аналитика к таким приступам гнева и презрения, интерпретация, объясняющая причину таких реакций, постепенно позволяет пациенту интегрировать позитивные и негативные аспекты переноса: интегрировать идеализацию и доверие с яростью, презрением и параноидной недоверчивостью» [4]. Однако для Кернберга примитивные и крайне конфликтные, регрессивные объектные отношения, актуализирующиеся в переносе при фрустрации потребности пациента в восхищении, гораздо более важны, и являются основным объектом интервенций: «Явный разрыв взаимоотношений, которые прежде казались идеальными, есть, в глубоком смысле, проявление в переносе более подлинных, хотя и амбивалентных и переполненных конфликтами, взаимоотношений, которые отражают активизацию примитивных объектных отношений» [4]. В процессе длительного анализа грандиозное Я «распадается на свои составляющие», вследствие чего пациент в переносе поочерёдно идентифицируется с различными Я- и Объект-репрезентациями, как составлявшими грандиозное Я, так и с теми, от которых оно его защищало. Комплементарная репрезентация отдаётся аналитику. За счёт такой смены принимаемых пациентом репрезентаций, а также за счёт явной актуализации конфликтов вокруг зависимости, перенос может начать напоминать перенос пограничного пациента. В процессе анализа всего этого Я-репрезентации постепенно интегрируются в «нормальную концепцию Я», а Объект-репрезентаци «собираются» в целостные образы значимых объектов. Кернберг также пишет о том, что в этот период меняется вид идеализации аналитика в переносе: пациент уже способен зависеть от аналитика, и воспринимает его «не как проекцию своего идеализированного Я, но как идеальную родительскую фигуру» [4]. Нетрудно увидеть в этом параллель с описаниями Кохутом вторичного идеализирующего переноса, переработкой которого анализ нарциссической личности может и закончиться [9]. Интегрируется также Супер-Эго, пациент обретает обычную трёхчастную структуру психики, получает способность переживать «треугольные» конфликты эдиповой стадии и испытывать ревность [4]. 5. Интерсубъективный подход Интерсубъективный поход (Столороу, Атвуд, Брандшафт) возник в результате дальнейшего развития кохутовской психологии самости, и использует близкую к кохутовской терминологию. Наверное, этот подход можно смело назвать революционным. Интерсубъективисты прямо отвергают или серьёзно переосмысливают некоторые базовые конструкты психоанализа, например такие как «Супер-Эго», «проективная идентификация» или «пограничная организация личности» [14]. Я не стану подробно рассматривать интерсубъектвную концепцию, и остановлюсь лишь на идеях, развивающих исходный конструкт Кохута и имеющих отношение к проблематике нарциссической личности. Несколько переосмысливаются, и чётко очерчиваются границы термина «самость»: это «структура переживания личностью самой себя». В то время как «личность» – это действующий агент. Развитие и интеграция самости – важнейшая естественная потребность личности. Происходить оно может только в условиях сохраняющейся связи с «объектами самости». Причём основная функция объекта самости в процессе развития связана «с интеграцией аффекта в организацию опыта самости». К таким объектам обращена «потребность получать отклик, созвучный нашим аффективным состояниям, в течение всей жизни» [14]. Кохут описал отношения с «идеализирующим» и «отзеркаливающим» объектами самости [9, 10], однако это только частные случаи «самостно-объектной связи» [14]. Принципиально важна следующая идея: Термин «объект самости» обозначает не какой-либо конкретный объект, но функцию этого объекта, а точнее даже – опыт переживания аффективно насыщенной связи с объектом, важной для поддержания, восстановления и укрепления «опыта самости». Также не существует дихотомии между «объектами самости» и «объектами влечений». Функциями, или измерениями отношений с реальным объектом является и то, и другое. Эти функции всегда в том или ином виде сосуществуют, и отношения между ними – это отношения фигуры и фона: что-то выходит на первый план, остальное остаётся в тени. При этом самостно-объектное измерение является важнейшим, т.к. сохранность этих связей – необходимое условие для процессов развития вообще [14]. Всё это, естественно, касается и переноса: он также имеет «измерения», т.е. в нём одновременно присутствует множество тематических структур и уровней организации. В каждый конкретный момент времени одно из них становится фигурой, а остальные – фоном. Самостно-объектное измерение переноса – это то, что Кохут описал как переносы нарциссические [9, 10]. Это не вид переноса, противопоставленный «переносам объектным», а измерение, присутствующее всегда. В случаях, которые ранее трактовались как классические невротические, оно присутствует преимущественно в фоне, и в традиционной парадигме называется «рабочим альянсом», «поддерживающим окружением», и т.п. Фоновое самостно-объектное измерение не требует обязательного анализа. В случаях же, диагностируемых как нарциссическое расстройство личности, оно преимущественно является фигурой, со всеми вытекающими для стратегии и тактики терапии последствиями [9, 10, 14]. Второе важнейшее измерение переноса – «развитийное»: в переносе разворачивается архаический способ связи, соответствующий точке блокирования развития, с целью возобновления и продолжения этого развития. Самостно-объектное и развитийное измерения – базисные, без них психоаналитический процесс не происходит, даже когда основной фокус смещён на анализ конфликтов [14]. Выдвигается биполярная концепция переноса: один полюс связан с самостно-объектными функциями и со стремлением пациента продолжить заторможенное развитие. Другой полюс – со страхами повторения прежних самостно-объектных провалов. Здесь возникают конфликт и сопротивление: пациент ожидает, что аналитик отреагирует на проявления его самости теми же травматическими способами, которые когда-то демонстрировали значимые другие. Что, в свою очередь, привело к блокированию каких-то аффектов и потребностей [14]. В терапии эти полюса циклически сменяют друг друга в качестве фигуры и фона. Причём происходит это в интерсубъективном контексте: аналитик вносит активный вклад в перенос. Его теоретические установки и реальные действия влияют на то, какие измерения переноса доминируют. В т.ч. они провоцируют актуализацию в переносе конфликта и сопротивления [14]. Однако данное утверждение не является обвинением в адрес аналитика: «самостно-объектные провалы» в переносе провоцируются субъективно переживаемым отсутствием необходимых пациенту функций. Такие провалы неизбежны, а их исследование (как и в подходе Кохута) является стратегически важным, главным элементом анализа переноса. Оно позволяет получить значимый в генетическом отношении материал, восстановить целительную самостно-объектную связь, и создать условия для раскрытия прежде отторгаемых секторов самости. Исходя из всего этого, при возникновении сопротивления «становится принципиально важным исследовать максимально тщательно, каким образом, с точки зрения пациента, аналитик начинает олицетворять угрозу сущностным аспектам его самости». Сопротивление, т.о., понимается как активное стремление пациента как минимум – защитить сохранный сектор ядерной самости, а как максимум – отстоять собственную способность артикулировать переживания самости, развивать её и устанавливать границы, защититься от «вторжения и узурпации со стороны Другого» [14]. В зависимости от доминирующего полюса переноса динамически изменяется и способ терапевтического взаимодействия. Если в переносе доминируют конфликт и сопротивление, основная задача соответствует традиционному психоаналитическому подходу: эти феномены должны быть тщательно исследованы и проинтерпретированы в интерсубъективном контексте, а также сопоставлены с новым опытом аналитических отношений. Т.е. техническая фигура в этом случае – получение и разработка инсайта. Успешное исследование сопротивления и полученный в переносе новый опыт актуализируют другой полюс, на котором происходит формирование и рост психологической структуры. Теперь технической фигурой становится поддерживающая развитие аффективная связь пациента с аналитиком [14]. Т.о., интерсубъективисты фактически описывают то, что до них обозначалось термином «нарциссизм», в качестве присутствующего у любой личности измерения, или личностного радикала. Просто у некоторых личностей это измерение становится доминирующей фигурой, и вот тогда они могут быть диагностированы как «нарциссические». При этом отсутствует разделение на «нормальный» и «патологический» нарциссизм. Важно также отметить, что агрессивные объектные отношения в переносе воспринимаются здесь лишь как вторичный или защитный феномен: как следствие крушения самостно-объектной связи, как реакция на субъективно неудовлетворительный отклик Другого, оживляющий память о прошлых травмах и неудачах. Или как нечто, что защищает пациента от актуализации самостно-объектных и развитийных потребностей – так как их актуализация ранее оказывалась травматичной [14]. Попытка осмысления Я начну свою попытку осмысливания с тех моментов, которые, как мне кажется, объединяют различные подходы, хотя это на первый взгляд может и не быть очевидным. Затем я обращусь к расхождениям. Их осмысливание представляется мне наиболее обогащающим и продуктивным шагом. Несмотря на то, что расхождения порою принципиальны, мне представляется, в некоторых пунктах существующие подходы за счёт этих расхождений способны друг друга скорее дополнить и расширить. Однако существуют и такие противоречия, которые, кажется, невозможно между собою примирить. Они в конечном итоге выводят нас к более глобальным вопросам. Статья Фрейда стоит как-бы особняком, и определяет общее исходное направление: в ней обозначаются две не тожественные друг другу, динамически взаимосвязанные структуры: Супер-Эго и Эго-идеал [19]. Кажется, все остальные концепции, за исключением разве что интерсубъективистской, так или иначе, пусть и на разных языках, говорят о взаимоотношениях между этими структурами. Или же между предшественниками и производными от этих структур. Кохут утверждает, что идеализированный объект самости является предшественником нормального Супер-Эго в трёхчастной структуре психики. А архаическое грандиозное Я, которое он описывает (носитель инфантильного нарциссизма, в понимании Фрейда), является предшественником зрелого, взрослого Эго-идеала. И то, и другое в процессе развития должно претерпеть специфическую трансформацию – в противном случае, мы имеем дело с нарциссической патологией характера [9, 10]. В трёхчастной структуре, традиционно понимаемой как «нормальная», доминирует Супер-Эго, Эго занимает по отношению к нему подчинённую, в общем-то зависимую позицию, а Эго-идеал принимаем Супер-эго, и определяет направление активности Эго. Когда всё это работает «в унисон», имеют место стабильная система ценностей, высокая самооценка, и эго-синтонная социальная активность [9, 15, 16, 18, 19, 21]. Если Супер-Эго интегрированное и устойчивое, но слишком жесткое, суровое и ригидное, а Эго ему подчинено – доминирующей силой становится чувство вины, и мы имеем дело с патологией невротического типа, или с депрессией [2, 9, 15, 16, 18]. Картина меняется, если (по Кохуту) не произошло преобразующей интернализации идеализированного объекта самости, однако потребность в зависимости от него, хотя бы предсознательно, или под «неглубоким» слоем защит, сохраняется и принимается – заместитель такого объекта становится необходим, и он, фактически, выполняет функции внешнего Супер-Эго, от которого субъект зависим [9,10]. Другой динамический вариант состоит в том, что субъект по тем или иным причинам как будто отказывается от идеализированного объекта самости, или вовсе не обращается к нему [9]. Тогда центральной, доминирующей структурой становится архаичная грандиозная самость, которую можно понимать как недифференцированный предшественник Эго-идеала [9]. В такой личностной структуре Супер-Эго или его предшественники, в каком бы виде они не существовали, в той или иной степени лишаются своей роли и власти. На их место становится собственная архаичная самость, а Эго подчиняется её стремлениям, или сливается с нею. В такой ситуации идеализированный объект самости, от которого зависит Эго, и на который оно могло бы опираться, как будто больше не нужен [9]. Равно как и прочие внешние объекты в той или иной мере теряют свою «объектную» значимость. Вот такую личностную структуру Кернберг и Розенфельд и понимают как собственно нарциссическую [4, 11, 12]. Их концепции «патологического нарциссического Я» практически идентичны, и различаются только за счёт использования разных теоретических метафор. Для Розенфельда это присвоенная личностью «совокупность всех идеализированных либидинозных и агрессивных частей», как собственных, так и позаимствованных у объектов с помощью интроективных идентификаций и всемогущего контроля [11]. Для Кернберга – «совокупность идеализированных Я- и Объект-репрезентаций, реального Эго и Эго-идеала» [4]. Всё это фактически тождественно кохутовскому описанию архаичной грандиозной самости, на что косвенно указывает и сам Кернберг. Супер-Эго или, лучше сказать, его предшественники, в такой структуре ослаблено, побеждено, вытеснено или «изгнано во внешний объект», что соответствует неспособности к зависимости [4, 11, 12]. Кернберг и Розенфельд, говоря о патологическом нарциссическом Я, описывают статичную структуру, не подверженную особенным колебаниям, и способную лишь постепенно трансформироваться в процессе анализа. В финале анализа у такого субъекта появляется «нормальное Я», «целостные интегрированные объект-репрезентации», «нормальное Супер-Эго», и способность к зависимости, а также к более глубоким и целостным объектным отношениям [4, 11]. А вот Кохут подобную структуру, характеризующуюся «вертикальным расщеплением Эго» [9], описывает лишь как один из вариантов, включенных в динамический континуум. Например, более здоровый нарцисс, развивающий базовый идеализирующий перенос, может, ощутив себя фрустрированным, или разочаровавшись в аналитике, временно отказаться от своей потребности в зависимости от последнего, и регрессировать к архаичной грандиозной самости [9, 10]. Т.е., фактически, отказаться от зависимых отношений, обесценить интернализируемые предшественники Супер-Эго, и собрать себе в защитных целях временное, относительно неустойчивое «патологическое грандиозное Я». От которого он, в дальнейшем, вновь откажется, когда связь с аналитиком, или с другими важными объектами, будет восстановлена. О более гармоничных вариантах нарциссической личности Розенфельд не пишет вообще, а Кернберг делает это достаточно лаконично [4, 5]. А они, тем не менее, попадают в континуум, большинство вариантов внутри которого описано Кохутом [9, 10]. Ближе к «здоровому полюсу» будут находиться, по всей видимости, три или четыре личностных типа. Я затруднился бы расположить их в порядке «убывания гармоничности», но, если не подходить к этому слишком серьёзно, возможно, последовательность была бы такой: Наиболее близка к условной норме, пожалуй, описанная Фрейдом личность, у которой в относительном соотношении между опорным и нарциссическим способом выбора объекта любви доминирует выбор нарциссический (т.е. субъект преимущественно выбирает тех, кто содержит недоступные ему в данное время части его Эго-идеала) [19]. Затем я расположил бы нарциссическую личность, развивающую зрелые формы идеализированного переноса по Кохуту, т.е. априори способную к зависимым отношениям. Возможно, для Кернберга такая личность вообще не будет являться нарциссической. Следующей, наверное, будет личность, у которой на вершине внутриличностной иерархии стоит не Супер-Эго, а достаточно интегрированная и социально ориентированная грандиозная самость, стимулирующая Эго к реальным достижениям. И, наконец, промежуточным вариантом между всеми этими типами, и «классическим нарциссом по Кернбергу», будет описываемая Кохутом личность, у которой архаическое грандиозное Я не отщеплено, а вытеснено [9]. Стоит отметить, что у Кохута нарциссическая личность помещается в один континуум с невротической личностью, с одной стороны, и с пограничной – с другой [9, 10]. Для Кернберга, и особенно, для Розенфельда, нарциссическая личность тяготеет к пограничному уровню организации [4, 11, 12]. Невротического или «здорового» нарцисса, как один из возможных личностных типажей, гораздо проще представить себе, обратившись к концепции Кохута. Наконец, интерсубъективисты вообще не фокусируются на нарциссической личности как таковой, а соответствующие феномены в их описаниях представляются лишь крайними вариантами универсальных, общечеловеческих тенденций [14]. Ещё о скрытых сходствах: Кернберг, говоря о трансформации описываемой им структуры на финальных стадиях анализа, фактически изображает то, что Кохут расценивает как финальный этап идеализированного переноса после основного этапа проработки переноса зеркального. Но здесь есть и момент существенного различия: с позиций Кохута, так происходит не всегда, идеализированного переноса может и не быть [9]. И Кохут не считает это патологическим вариантом, или незавершенным случаем анализа. Т.е., получается, он считает нарциссическую по сути личностную структуру, в которой доминирует зрелый, реалистичный Эго-идеал, а Супер-Эго находится относительно в стороне – вариантом нормы. Характерным, в частности, для некоторых социально активных, или творчески одарённых личностей, способных, при необходимости, преодолевать сопротивление социума, отрываться от зон конвенциональности, и открывать для всех остальных нечто новое [9, 10]. Теперь я обращусь к более сложным противоречиям и вопросам. Их, по моему мнению, три:
1. В конспективной части статьи я уже акцентировался на том, что одно из главных противоречий между представленными подходами касается понимания роли агрессии в генезисе нарциссической личностной структуры. Для Кернберга и Розенфельда агрессивные драйвы и деструктивные паттерны объектных отношений в нарциссической организации первичны. Также оба они приходят к одному и тому же прогностическому критерию: чем больше нарциссическая структура пропитана агрессией, тем хуже прогноз. Агрессия может дойти до полного отрицания потребности в объекте, до желания установить над ним тотальный садистский контроль, или до желания продемонстрировать своё презрение даже по отношению к жизни как таковой. Примитивные, деструктивные формы объектных отношений воспринимаются, с одной стороны, как причина формирования патологического грандиозного Я, которое выполняет по отношению к ним защитную функцию. А с другой стороны, оно само по себе является формой организации этих деструктивных паттернов [3, 4, 11, 12]. У Кохута и интерсубъективистов всё в точности наоборот: архаичная грандиозная самость является первичной, исходной структурой, и не преобразуется в более зрелые структуры в результате неудовлетворительного эмпатического отзеркаливания. Т.е. – в результате хронических значимых нарциссических фрустраций со стороны важнейших объектов. А нарциссический гнев, и основанные на нём паттерны объектных отношений, являются реакцией на эти фрустрации [9, 10, 14]. Более кратко можно было бы выразить эту дилемму так: «Каково соотношение между потребностью в зависимости от объекта и удовольствием, получаемым от деструкции?» Или, наконец, в самом общем смысле: «Агрессия как таковая есть следствие фрустрации, или первичный драйв?» Возможно ли разрешить данное противоречие? Однозначного ответа на этот вопрос нет. Однако, в любом случае, можно попытаться это сделать, помня о том, что существуют лишь различные идеи, но не истина. Если мы выйдем за пределы психоаналитической парадигмы, и обратимся к парадигме системной, наверное, нам придётся сказать, что здесь ничто не является первичным, но мы имеем дело с единой парой противоположно направленных, динамически взаимосвязанных паттернов. Внутри же аналитической парадигмы к этой идее, кажется, ближе всего подходят Розенфенфельд и ему подобные, с их трактовкой фрейдовской идеи инстинкта смерти: воспринимать последний стоит не в буквальном смысле, но как свойственную любой живой системе способность (и готовность) регрессировать, или сохранять гомеостатическое состояние. Данная тенденция существует в динамическом противоречии с тенденцией к развитию и усложнению структуры («либидинозные» паттерны) [6, 7, 11]. При таком подходе поставленный вопрос снимается, т.к. становится бессмысленным. Мне лично более всего импонирует точка зрения Кохута и интерсубъективистов: Агрессия является либо защитной реакцией, либо реакцией на фрустрацию, в т.ч. и на фрустрацию «нарциссических потребностей». Однако фрустрация, во-первых, неизбежна, а во-вторых, всегда субъективна. Первое утверждение очевидно, а по поводу второго можно уточнить: То, что для достаточно зрелой личности, избежавшей, к тому же, серьёзного травмирования в прошлом, фрустрацией не является – в субъективном пространстве личности более регрессивной может быть фрустрацией запредельной. Вплоть до того, что источником фрустрации, с которой пациент не справляется, может выступать сама данность жизни. Как бы это парадоксально ни прозвучало, аргументацию данной точки зрения могут косвенно подкрепить и некоторые нюансы концепции Кернберга, ярого сторонника идеи первичности агрессии. И вот каким образом: Кернберг подчёркивает, что «патологическое грандиозное Я», помимо всего прочего, включает в себя идеальные Объект-репрезентации. В том числе, что особенно важно – также и идеализированные агрессивные, деструктивные и завистливые объект-репрезентации [4]. Таким образом, мы можем говорить о том, что формирование патологического грандиозного Я, по-крайней мере, отчасти, является результатом действия механизма идентификации с агрессором. Эта идея неоднократно подтверждалась на практике, в т.ч. и самим Кернбергом в его описаниях клинических случаев [3, 4, 5]. Но мы знаем, что идентификация с агрессором – это прежде всего защитный механизм, актуализирующийся в хронически фрустрирующих, если не в травмирующих, отношениях, из которых субъект не может по тем или иным причинам выйти. 2. Возможно, основным является второе противоречие, обозначенное мною как противоречие между «главенством самости» и «главенством социума». Так как оно отражает скорее не научные, но социальные, морально-этические, и, я бы даже сказал, сущностные установки, заложенные в научных теориях их отцами-основателями, данное противоречие кажется мне принципиально неразрешимым. Впрочем, с другой стороны, принятие его неразрешимости как раз облегчает задачу: здесь каждый из нас волен делать собственный выбор и занимать позицию, близкую ему по духу. Однако, выражаясь в стиле и духе интерсубъективистов, я бы продолжил довольно смелым заявлением: избранный подход, так или иначе, отразится на нашем контрпереносе и практических действиях. Что, в свою очередь, повлияет на самоощущение пациента и его перенос. Это, в конечном итоге, приведёт к тому, что конкретные клинические случаи, скорее всего, будут подтверждать избранный нами изначально подход. В чём суть обозначенного противоречия? Для того, чтобы увидеть это, необходимо сравнить между собой «дух» подхода Кернберга и интерсубъективного подхода. Принципиальное расхождение можно было бы выразить так: Кернберг достаточно жестко и безапелляционно требует от пациента подчинения. Во-первых, это подчинение внешним социальным рамкам. Весомая часть практики Кернберга проходила в психиатрической клинике, где этот аспект весьма существенен: Пациент, поступающий в стационар, обязан подчиняться его режиму, распорядку и правилам. Даже когда речь идёт об амбулаторных пациентах, их подчинение социально-ориентированным договорённостям имеет здесь принципиальное значение. Во-вторых, можно говорить о подчинении Я пациента его собственному Супер-Эго (для Кернберга это единственный нормальный вариант). Наконец, можно сказать, что он требует от пациента подчинения его, Кернберга, системе взглядов: для него существует объективная (социально разделяемая) реальность, и находится она на стороне аналитика. Он прямым текстом заявляет, что отказывается удовлетворять архаические нарциссические потребности пациента, и сам признаёт, что это провоцирует актуализацию примитивных агрессивных объектных отношений в переносе. Также можно вспомнить описанный им подход к параноидным микропсихотическим эпизодам в переносе: в отличие от интерсубъективистов, которые в первую очередь искали бы в малой бредовой идее пациента «символически конкретизированную субъективную истину», Кернберг первым шагом обозначает различия между своей точкой зрения и точкой зрения пациента. При этом «кто-то один в этой паре утратил связь с реальностью, т.е. стал сумасшедшим» [4]. Таким образом, позиция Кернберга ориентирована на конвенциональный социум, на подчинение пациента нуждам и интересам Другого, а также на подчинение Я интрапсихическим структурам, формирующимся как результат интроекции образов значимых Других. Достаточно вспомнить, что в одной из своих книг он прямо утверждает: не слишком выраженная мазохистичность в структуре характера, побуждающая скорее отказываться от удовлетворения своих потребностей в пользу подстройки под потребности Другого – является нормой [5]. Также он цитирует собственных пациентов, агрессивно обвиняющих его в том, что он навязывает им конвенциональные установки и ценности. Данные заявления он трактует как проявление деструктивных защитных механизмов в переносе [4]. Предполагаю, интерсубъективисты в подобной ситуации скорее обвинили бы его самого, и сочли бы подобные заявления пациентов вполне легитимными. У интерсубъективистов мы видим противоположную крайность: для них важным является как будто лишь раскрытие и артикуляция собственной самости индивидуума. Основная проблема, с их точки зрения, заключается в том, что пациент отказывается от собственного опыта самости ради сохранения важнейших связей. Возникает ощущение, что Другой в их описаниях важен скорее лишь как тот, кто, в идеале, должен принимать и разделять любые проявления самости пациента. Каково будет этому самому Другому в контакте с пациентом – их как будто совсем не интересует. В работах интерсубъективистов периодически звучит утверждение, что аналитик реагирует агрессией в контрпереносе и «апеллированием к объективной реальности» в ситуациях, когда разворачивающаяся самость пациента угрожает нуждам и потребностям собственной самости аналитика [14]. С одной стороны, с этим трудно не согласиться. С другой – здесь аналитик, являющийся пусть и специфически настроенным, но всё же «равноправным с пациентом Другим» – должен отказаться от собственных реакций в пользу разворачивающейся самости пациента. Субъективная картина переживаний пациента принимается безапелляционно, а вот субъективные реакции аналитика почему-то полностью игнорируются. Любая реакция пациента признаётся выражением его самости, и, по крайней мере, теоретически, признаётся легитимной, принимается и позитивизируется. Это наглядно продемонстрировано в приводимых клинических примерах [14]. Контраст разителен: «кляйнианский» клиент должен был пережить депрессию, связанную с принятием того, как он «бессознательно завидует и ненавидит любимый им объект» [6]. Клиент интерсубъективистов «ничего никому не должен», и желательно, чтобы он ощущал себя «хорошим», самоценным. Даже если от взаимодействия с ним всем вокруг невесело. То, что он может получать от этого какие-то бонусы и удовольствие – как будто игнорируется. Ещё раз подчеркну: это противоречие представляется мне данностью, которую невозможно разрешить. 3. Такая выраженная поляризация приводит к двум совершенно разным стратегическим и техническим подходам к одной и той же проблеме. Возникает закономерный вопрос: можно ли по каким-то критериям выбрать подход, более подходящий в данном конкретном случае? И возможно ли два этих подхода каким-либо образом соединять на практике? На мой взгляд, наиболее подходящим был бы такой ответ. Отказавшись от спора о том, первичны ли агрессивные драйвы, ненависть и зависть, с одной стороны, и желание установить зависимые отношения с объектом, с другой, важно понять, какая из этих тенденций скорее доминирует, и подчиняет себе другую, в данном конкретном случае. Гипотетически, целесообразен был бы тактический выбор технического подхода, акцентирующегося на доминирующей тенденции. Причём выбор этот следует делать не раз и навсегда, но переопределять его в зависимости от того, какая тенденция доминирует в данный конкретный период, а может быть даже и в данный конкретный момент, в анализе. По-крайней мере, мой собственный скромный опыт как будто подтверждает эту идею. Например, когда пациент демонстрирует скорее зависимость от терапевта и уязвимость – использование более гуманного и поддерживающего подхода интерсубъективистов скорее всего, будет удачным и эффективным решением. Помимо «общего настроения в контрпереносе», в техническом плане это может быть выражено, в частности, в том, что в фокусе интерпретаций достаточно быстро оказываются желания пациента восстановить связь с необходимыми ему объектами самости. В каком-то смысле это соответствует технике интепретации «из глубины к поверхности» [2, 15, 16, 18]. Например, когда пациент погружен в описание навязчиво повторяющегося затруднения или симптома, в котором явно просматриваются отголоски прошлого травматического опыта взаимодействия с важнейшими объектами, общая стратегия интерпретации может быть такой: Вначале мы устанавливаем связь между нынешним переживанием и прошлым травматическим опытом. Помня о том, что ощущение травматизации, конечно же, субъективно. А затем акцентируемся на том, что сам факт навязчивого повторения обусловлен сохраняющимся желанием пациента найти объект, который мог бы удовлетворительно выполнить функции прошлого, травмировавшего, объекта. Однако при этом актуализируется страх повторения прежней травматической истории. Затем можно уточнить, укрепить и расширить всё это за счёт интерпретаций переноса, в котором наверняка обнаружатся соответствующие тенденции. Другой важнейший технический элемент – детально описанное Кохутом и интерсубъективистами исследование разрывов самостно-объектных связей в переносе [9, 10, 14]. Здесь мне хотелось бы, вслед за интерсубъективистами, добавить, что при таком подходе даже традиционно воспринимаемый «расщеплённый пограничный», или нарциссический пациент не обязательно должен «держать какой-нибудь камень за пазухой» [14], в чём совершенно уверен Кернберг. А также то, что частота появления и объём агрессии, переживаемой пациентом в переносе, при достаточно эмпатичном подходе терапевта могут быть невелики, и это не обязательно является следствием недостаточной глубины терапии. Интернализованные отношения с плохими объектами обязательно, так или иначе, проявятся: в сновидениях, в картине симптомов, во взаимодействиях вне терапии и, в моменты нарушения самостно-объектной связи с аналитиком – также и в переносе. Однако они не будут такими драматичными, с меньшей вероятностью будут сопровождаться опасными отыгрываниями, будут легче переноситься самим пациентом, и т.п. Однако возникает впечатление, что интерсубъективисты как будто не хотят или не могут принять одного факта, на котором преимущественно и фокусируются Кернберг и Розенфельд: Даже если агрессия теоретически и может являться лишь реактивной, или защитной по своей природе, некоторые люди структурируют собственную самость именно вокруг объектных отношений, выстроенных на её основе. И получают от этого большое удовольствие, что, вторично, делает деструктивные паттерны ещё более устойчивыми. Для пациентов, оказывающих активное сопротивление, какому бы то ни было, установлению «самостно-объектных» (или «либидинозных») связей, когда агрессивные аспекта отношений в переносе существенно преобладают, «мягкий» интерсубъективистский подход может оказаться не самым удачным. В таких случаях, на мой взгляд, важно обозначить агрессию в переносе (осознанную или бессознательную) и тщательно исследовать её. Только после этого возможно эффективно фокусироваться на её защитной или реактивной природе. Следовательно, техника в таких случаях будет гораздо более конфронтационной. Эффективными здесь могут быть практически универсальные для обоих подходов интерпретации нарциссических регрессий (отказ от выдерживания субъективно непереносимого напряжения, связанного с отношениями, и уход из отношений); интерпретации деструктивных аспектов расщепления (например, пациент активно жалуется на совершаемое над ним «насилие», и, в то же самое время, рационализирует точно такое же поведение по отношению к зависимым от него объектам); интерпретации бессознательной зависти, патологического защитного механизма идентификации с агрессором и т.д. [3, 4, 11, 17]. При этом важно осознавать собственную контр-агрессию, но не допустить её отыгрывания в контрпереносе. Важно оставаться терпимым, принимать пациента, и всем этим косвенно (а иногда и с помощью прямой интерпретации) демонстрировать ему, что его агрессия не разрушает меня, как потенциально хороший объект [3, 4, 13]. Завершить хочу тем же манёвром, который я уже неоднократно использовал в данном тексте – переходом от кернберговско-кляйнианской терминологии к интерсубъективистской: всё это, в конечном итоге, убеждает пациента в моей надёжности и стимулирует к установлению самостно-объектной связи. ЛИТЕРАТУРА
|
