Дискуссии
|
Хегай Л.А. Призрак Сабины бродит по психоанализу Аннотация. Статья посвящена пионеру русского психоанализа Сабине Шпильрейн. Проводится сравнение ее кинематографического образа из фильма Д. Кроненберга «Опасный метод» (2011) с ее исторической ролью в развитии теорий З. Фрейда и К.Г. Юнга. Показана связь ее концепции «деструдо» с идеями анархиста М. Бакунина, а также русских религиозных философов. Исследуется важность фигуры С. Шпильрейн для поисков российским психоанализом своей идентичности в поле постмодернистской культуры. Ключевые слова: С. Шпильрейн, З. Фрейд, К.Г. Юнг, психоанализ, деструкция, творчество, свобода Abstract. The article is devoted to pioneer of Russian psychoanalysis Dr. Sabina Spielrein. Her cinema image from D. Kronenberg’s “A Dangerous Method” is compared with her real role in development of S. Freud’s and C.G. Jung’s theories. Her concept of «destrudo» was closely connected with M. Bakunin’s anarchism as well as Russian religious philosophy. It is shown the importance of Dr.Spielrein for Russian psychoanalysis search for identity in the field of postmodern culture. Keywords: S. Spielrein, S. Freud, C.G. Jung, psychoanalysis, destruction, creativity, freedom Фильм Дэвида Кроненберга «Опасный метод» (2011) немало поспособствовал дискуссиям об истории психоанализа в последние годы. Личная патология Кроненберга, его болезненное пристрастие ко всему странному, порочному, темному в человеческой натуре, стремление вывернуть все к ужасающей и тошнотворной изнанке ранее помогали ему экранизировать романы эксцентриков («Обед нагишом» Уильяма Берроуза, «Автокатастрофа» Дж. Балларда) и создавать неплохой хоррорный арт-хаус. Но подходит ли эта эстетическая установка, безусловно имеющая своих поклонников среди зрителей, для киноописания ранней истории психоанализа? Ведь в центре повествования не безумные художники или маньяки-психопаты, а очень образованные, весьма рассудительные и сдержанные в поступках люди. И это факт, а не проявление моего личного идолопоклонства в отношении Фрейда и Юнга, и вовсе не бессознательное желание оказаться тем самым «куликом, что хвалит свое болото». Речь идет о некотором добавочном насилии, привнеся которое (возможно, искусственным и гипертрофированным образом) в историю психоанализа, Кроненберг осуществил ее деконструкцию. Русско-еврейская девушка Сабина Шпильрейн оказалось той библейской Евой, что совратила психоаналитических Адамов на первородный грех. Добро и зло познаны. Энергия расщепления и конфликта отныне правит бал. Эдем потерян. И теперь возврата к миру и согласию в психоанализе и в его концепции человека не будет никогда. И мы знаем из истории психоанализа, что именно Сабина, словно по дьявольскому наущению, провозгласила Войну, т.е. «деструдо», основным инстинктом человека. Фрейдовское либидо, Любовь, перестала царить единолично. Словно мы от христианского монизма всепобеждающей Любви вернулись к манихейскому дуализму Доброго и Злого начал в мире, аннулировав многовековые титанические усилия, затраченные Европой на борьбу с этой ересью. (Напомню, что с первых веков нашей эры христианская ортодоксия использовала обвинения в манихействе для беспощадной борьбы с ересями, равно как и просто с неугодными личностями). Кроненберг каким-то образом угадал, что с момента появления Сабины (шершер ля фам – «ищите женщину») безоблачный Эдемский период в психоанализе закончится. «Деструдо», «Танатос» или Агрессия вытеснили сексуальность как центральную тему фрейдовского проекта. По сути, на анализе агрессии в ее разных формах строится наиболее влиятельная сегодня школа объектных отношений. А американские школы психоанализа – психологии самости Х. Когута и интерсубъективного анализа – сосредоточились на самооценке и коммуникациях, предав забвению базовые влечения вообще. В этом радикальном развороте можно было бы, на первый взгляд, упрекнуть К.Г. Юнга, который в числе первых усомнился в исключительно сексуальном характере либидо. Однако Юнг не отрицал сексуальность, утверждая, что вместе с инстинктом подавлению подвергается и другой полюс либидо – дух. Он развивал психологию Духа, оставив психологию Инстинкта Фрейду, рекомендовав пациентам приступать к юнговскому анализу только после классического фрейдистского. Поэтому сексуальность остается в центре и юнговской аналитической психологии, тогда как в психоанализе классическом она большинством нынешних последователей была отброшена или подменена анализом агрессии. А ведь сам Фрейд считал, что без сексуальности нет психоанализа. Таким образом, деструктивное влияние Сабины Шпильрейн, запустившей компьютерный вирус «деструдо» в аналитическое мышление, очевидно. Кроненберг пытается вывести его из психопатологии самой девушки, насыщенной садо-мазохистскими и первертными элементами. Его личные проекции здесь очевидны. Мне кажется, что именно с Сабиной идентифицирует себя режиссер фильма. Именно он своими фильмами, насыщенными деструктивностью и патологией, пытается шокировать зрителя, «лишить его сна и покоя», разрушить миф о массовом кино, рассчитанном на пассивное потребление туповатой публикой, развалившейся на диване с попкорном и кока-колой, чтобы бездумно убить время. Но была ли Сабина действительно такой, какой она изображена в фильме? Этот вопрос ведет нас к фундаментальному гносеологическому вопросу: возможно ли вообще достоверное знание, особенно в отношении вещей, которые мы не в состоянии наблюдать непосредственно? Потому как в отношении непосредственных тривиальных наблюдений, мы, по крайней мере, всегда можем воспользоваться бритвой Оккама и выбрать самое простое из возможных объяснений. Мы уже не можем вернуться к человеку Средневековья, который жил по схоластической модели, принимая на веру утверждения авторитета в стиле «эту вещь следует понимать так…». Имя Отца или голос авторитета больше не властны над нами. И, к сожалению, мы больше не можем использовать модель знания Нового времени, знания скептического, требующего строгих эмпирических доказательств. За более чем сто лет своей истории психоаналитики не нашли ни одного статистически достоверного доказательства эффективности своих положений и практики. Если в естественных науках такой принцип в какой-то степени еще востребован, то в науках социальных или гуманитарных любое заявление грешит пропагандой, саморекламой или маркетингом. Если нам говорят «А есть Б», мы сразу думаем, что нам что-то хотят продать. Если «А есть Б», то кому это выгодно? Если мы скажем пациенту, что причиной его невроза является Эдипов комплекс, то он поймет, что заплатил за экспертную оценку специалисту, в системе взглядов которого считается, что, во-первых, Эдипов комплекс существует и, во-вторых, он вреден. Потом он может, к примеру, сходить к финансовому аналитику, который причиной всех его проблем назовет неразумное расходование средств. Потом мануальный терапевт объявит главной проблемой защемление в позвоночнике. Потом он ответит продавцу в магазине: «Конечно, предлагаемый вами стиральный порошок самый лучший». Мы готовы покорно потреблять мифы вместе с товаром и вместо товара. Вопрос достоверности знания определяется готовностью платить за очередной набор симулякров, продаваемых специалистом. У психоанализа нелегкий выбор в эпоху информационного капитализма. Ему предстоит или отвести претензии на истину и отказаться от своего действительно богатого эвристического потенциала, заняв скромное место мелкого бизнеса в сфере услуг, или попытаться встать вне капиталистической системы, примкнув к социально-критическим проектам, куда склонялись, например, Ж. Лакан, его популярный ныне словенский последователь Славой Жижек, а также шизоанализ, созданный Ж. Делезом и Ф. Гваттари. Что продается нам под образом Сабины Шпильрейн? Является ли образ Сабины частью мифа о «злых русских», интенсивно эксплуатируемого идеологической машиной Запада? Образ особенно жестокой и беспринципной «русской мафии», например, давно вытеснил в голливудской продукции классическую итальянскую мафию. Россия несет угрозу доминированию и стабильности Западного мира, политически противостоя ему в разных точках планеты. Россия отрицает базовые конструкты, вокруг которых строится политика Запада, такие как либеральный капитализм, демократия, защита прав сексуальных меньшинств и т.п. Россия вносит «деструдо» в потребительское болото и либеральную малину процветающего Запада. Песня «Хотят ли русские войны?» остается актуальной много лет после формального окончания Холодной войны. Существует ли у России сознательное или некое бессознательное желание дестабилизировать благополучного соседа – это отдельный вопрос, не снимающий проблемы проекции Тени как основы геополитики. Россия и Западная Европа уже много столетий противопоставляют себя друг другу, проецируя свою Тень на соседа, так что это стало главным формирующим процессом для национальной идентичности. Проблема России в том, что она лишь частично ассимилирует западные ценности, неизменно деконструируя их и ставя под вопрос, являясь для Запада, тем самым, источником и угрозы, и развития. Каждый раз Европе приходилось решать, является ли идущее с Востока деструдо творчеством или нет. Возможно, единственное знание, достойное минимального доверия в наше время, это знание критическое и историческое. Необходимость такого исторического подхода в отношении Сабины Шпильрейн я обнаружил, познакомившись почти со всеми публикациями и киноверсиями о ней, включая даже вольные художественные тексты. Большинство авторов пытается представить ее пионером психоанализа, одной из первых женщин-ученых в этой области. «Заказ» российского психоанализа, ищущего собственную фигуру мифического основателя, здесь очевиден. Не вести же свою генеалогию от русских пациентов Фрейда, эффективность лечения которых мэтром оставляет много сомнений. Но даже возведение на пьедестал трагической фигуры Сабины не избавит русский психоанализ от привкуса вторичности, от комплекса неполноценности из-за того, что все у нас не так, «как у людей», что мы вынуждены вечно догонять «цивилизованный мир». Да и невозможно сейчас породить свой психоанализ как предмет национальной гордости, что в некоторой степени удалось, к примеру, Франции, благодаря неутомимому позерству и вычурности infant terrible Лакана. Коронация Сабины запоздала, т.к. психоанализ стал одним из сотни направлений психотерапии с незначительной «долей рынка». Да и сам современный психоанализ давно переродился в гетерогенное, разнородное, полифоническое брожение без четких ориентиров. Любого выборочного цитирования Фрейда сегодня достаточно для основания еще одного «пост-психоанализа». Рассказывая студентам о роли Сабины в судьбе Юнга, я люблю использовать этот критический исторический подход, на который неизменно опирался и сам Юнг. Зная детали жизни и миросозерцания того времени, мы понимаем, что роман Юнга и Сабины был неизбежен. Швейцария была перед Первой Мировой спокойной и дешевой среднеевропейской страной, где можно было говорить на французском и немецком, которым владели все образованные люди России [4]. Именно дешевизна жизни, образования и лечения привлекала туда русскую элиту. Поэтому было модно отправлять молодых людей туда учиться. В Цюрихском университете, с которым сотрудничал Юнг, до половины всех студентов были из России. А на некоторых факультетах они составляли почти три четверти. Особенно у русских был популярен медицинский факультет. Вырвавшись из-под опеки своих семей, молодые люди из России демонстрировали больше смелости в суждениях и раскрепощенности в нравах. Не последнюю роль играла и мода на авангард и модернизм. Надо помнить, что лютеранство – и особенно кальвинизм – немало способствовали «зажатости» и «зашоренности» рядовых швейцарцев. И замшелому Цюриху было далеко до прогрессивного и космополитичного Парижа. Русские девушки-студентки, которые позволяли себе ходить в штанах, курить, экстравагантно проявлять себя и свободно вести себя с молодыми людьми, шокировали, соблазняли и вызывали тайную зависть. Так что Сабина могла вести себя странно с точки зрения воспитанного швейцарца, могла свободно говорить на «запретные» темы. Но ее мнимая патологичность на самом деле была нормой, стандартом самовыражения для того слоя молодых людей из России, к которому она принадлежала. Другой особенностью русских в Швейцарии была их крайняя политизированность. Назревала революция, глобальная трансформация мирового порядка. В Европе, и, особенно, в Швейцарии, действовало много ячеек русских радикалов. Заграничный паспорт в царской России стоил всего пять рублей и легко подделывался. Поэтому мы знаем многочисленные истории, когда ссыльный революционер, бежавший из сибирской каторги, через неделю оказывался в Швейцарии. Герцен с Огаревым, будившие Россию своим «Колоколом», последний период жизни провели в Женеве. К моменту рождения Юнга Михаила Бакунина, получившего даже швейцарское гражданство, сменил Петр Кропоткин в качестве лидера анархистского движения, остававшегося самым активным и многочисленным. И сегодня не является больше секретом, что анархисты были гораздо популярнее, чем социал-демократы, и что без их поддержки большевики не смогли бы прийти к власти. Именно анархизм с тех пор стал прочно ассоциироваться у европейцев с русским характером. Прекрасный оратор, яркий и экстравагантный Бакунин, по швейцарскому паспорту Бакунини, был широкой души человек – он жил в ужасной нужде, но мог при этом сорить деньгами в кабаках, угощая всех выпивкой, и сбегать, не заплатив. Именно ему принадлежит анархистский девиз «Деструкция – это творчество». Его французский друг Прудон слегка причешет эту мысль позже: «Анархия – мать порядка». Самого Бакунина интересовал не порядок, а творчество, как выражение истинной свободы личности. Свобода и творчество могут проявиться только через деструкцию. Бросать, швырять, ломать – эти проявления личной воли ребенка обнаруживаются раньше желания наводить порядок, собирать, строить. И было бы ошибочно интерпретировать их как акты агрессии, т.к. это естественное спонтанное первичное творчество. Именно страх перед деструкцией, глубоко укоренившийся в культурном комплексе западного человека, заставляет его придавать негативные коннотации агрессии и проецировать агрессивность на русских, негров, мусульман, примитивные народы и чуждые культуры. Юнг считал, что упорное нежелание Запада признать свою «дикую» тень привело к невиданному выплеску агрессии в виде опустошительных мировых войн и Холокоста. Теперь, принимая в расчет зараженность молодежи поколения Сабины Шпильрейн бакунинскими идеями, мы можем прояснить, почему она предложила ввести в психоанализ концепцию «деструдо». Ее собственная смелость в проявлениях и даже патология, приведшая ее в клинику, могут рассматриваться как бакунинская деструкция, являющаяся частью ее творческой натуры. Сегодня многие психоаналитики готовы признать, что психопатология является как бы избыточным и преждевременным творчеством – творчеством, опережающим время. Т.е. нормы общества пока не готовы принять такое поведение. Поэтому сексуальные перверсии под этим ракурсом рассматриваются как «нео-сексуальность» или «сексуальные изобретения». Ведь сфера сексуальности является первой областью естественного индивидуального творчества в жизни человека. Человек научается обращаться с данным ему природой телом и извлекать из него удовольствия. Любой психопат, конечно, является весьма творческим человеком, и проблемы он испытывает не с творчеством, а с адаптацией к требованиям социума. Творческая свобода, революция и сексуальность – явления одного порядка. Это понимали и Маркиз де Сад, писавший во времена Французской революции, и первые большевики с их принципом «стакана воды». Сексуальный акт должен быть освобожден от норм буржуазной морали, чтобы проявился истинный революционный субъект. Поэтому большинство идеологов русской революции вели весьма вольную сексуальную жизнь, на фоне которой фрейдовская борьба за освобождение сексуальности выглядит робкими и половинчатыми попытками. Бакунизм и фрейдизм двигались параллельно в своей задаче перевернуть умы, поставить все с головы на ноги ради обновления мира, и их встреча в фигуре Сабины была неизбежной. Такое понимание деструкции и творчества тесно связано с различиями в трактовке свободы, о чем я ранее писал в контексте психологии политики. Когда американский психоаналитический философ Э. Фромм [3] писал о различении негативной и позитивной свободы, «свободы от» и «свободы для», публика бурно приветствовала его, посчитав, что ему удалось сформулировать суть западного гуманизма. На деле «свобода для» становится оправданием того бездумного подчинения властям, родителям, воспитанию, идеологической обработке, которая превращает западного человека в подобие хорошо функционирующего автомата, робота. Т.е. это свобода принять то, чего от тебя ждут, и послушно исполнять предназначенную тебе роль. Русское понимание свободы обосновано в трудах лучших философов Серебряного века. Н. Бердяев [1] назвал такую свободу абсолютной или меонической (бездонной). Западный гуманизм как бы посюстронен, он адресован к внешнему эмпирическому человеку, также как католическое христианство больше фиксируется на Христе – земном человеке. Православное же христианство центрировано на Христе воскресшем, космическом. Восточный гуманизм адресован к внутреннему человеку, к нашей сути, к человеку как архетипу. «Свобода от» или «свобода для» – это внешний практический выбор. Свобода же абсолютная есть наша истинная природа, которой мы никогда не должны изменять. В контексте именно такой свободы становится понятна популярность в России анархизма с его принципом «деструкция – это творчество». Только русский человек может «послать всех подальше» и гордиться этим как реализацией своей подлинной экзистенциальной свободы. Тогда как для западного человека здесь видится невротическая «свобода от», бегство от взрослого принятия ответственности. Применяя термины юнговской теории, можно сказать, что дуалистическое мышление, стоящее за делением на «свободу от» и «свободу для», само по себе есть причина невроза – это мышление на уровне эго, смертного человека. Абсолютная же свобода – удел Самости, объединяющей все противоположности в единое целое, – есть мышление на уровне бессмертного божественного начала в человеке. И ради свободы Духа мы можем пожертвовать свободами политическими и юридическими. Подлинная свобода парадоксальна, она за пределами рационального постижения, она интегрирует всякую несвободу. Снаружи она может казаться западному человеку бессмысленным мазохистическим подчинением тоталитарной власти. Подобно тому, как подлинная мудрость безумна, а деструкция креативна. Все эти размышления о культурных комплексах важны, чтобы в трактовках того или иного поведения как патологического мы не забывали, что смотрим «через тусклое стекло» и неизбежно реализуем «социальный заказ». Мне кажется, что именно Сабина принесла с собой элементы русского анархизма в концепцию человека, по Юнгу. Говоря о прохождении духовных кризисов, стоящих за нашими клиническими неврозами, юнгианцы подчеркивают позитивную роль деструкции в творческом обновлении личности. Акцент на психической целостности, интерес к духовному развитию, символам и архетипам учения Платона – все это присутствовало у Юнга со студенческих лет, еще до знакомства с Фрейдом. Но потенциальная конструктивность деструкции, т.е. любой патологии, появляется в его трудах позже. Возможно, и собственные эксперименты Юнга с погружением в бессознательное, вынесшие на поверхность много ужасающих агрессивных образов, тому способствовали. Сегодня у нас есть возможность прочитать «Красную книгу» К. Юнга, дневники его путешествий в миры собственной фантазии. Мы поражаемся мужеству врача, готового разрушить привычные границы своего разума и переболеть всеми болезнями – познать, изучить все патологии изнутри. И мы поражаемся неожиданно обнаружившемуся художественному таланту Юнга. Рисунки его видений выполнены с большим мастерством, а подписи демонстрируют владение каллиграфией. Деструкция подняла в нем невероятные ресурсы творчества. И он вышел из своего кризиса с собственным проектом аналитической психологии. Позже, заинтересовавшись алхимией, Юнг найдет в ней древний исконно европейский вариант психической практики, переводящей деструкцию в творчество. Можно также проследить другой русский след в аналитической психологии. Через своего русского пациента Эмилия Метнера Юнг был хорошо знаком с русскими символистами Вячеславом Ивановым и Андреем Белым, а, следовательно, и с другими яркими фигурами Серебряного века. Чувствуя, как и Юнг, кризис христианства и необходимость духовного обновления, лучшие русские религиозные мыслители того времени искали живого опыта универсальной космической мудрости, божественной Софии вне жестких конфессиональных рамок – опыта личного и психологического. Владимир Соловьев три раза отправлялся на буквальные «свидания» с Софией. Особенная роль придавалась многими из русских мыслителей искусству и образам (иконам). Фактически, иконология Флоренского и Трубецкого очень близка к активному воображению Юнга. Все теоретические рассуждения в отношении образов икон абсолютно синхронны юнговским представлениям об образах как prima materia психики. Многие юнгианские авторы любят, размышляя о будущем психоанализа, добавлять уточнение «после наук о мозге». Фрейд верил, что «анатомия – это судьба». Он хотел сделать психоанализ естественной наукой, отраслью медицины, выстраивающей все от тела, физиологии и строгих эмпирических фактов. Однако науки о мозге, все достижения нейрофизиологии последнего времени ставят крест на этой великой мечте Фрейда. Можно четко установить механизмы возбуждения и торможения инстинктивных импульсов. Можно со временем прояснить всю сложную картину влияния стресса и психических травм на мозг и другие системы организма. Можно проследить развитие мозговых структур в детском возрасте. Все эти исследования, которых с каждым годом становится все больше, показывают бесполезность и ошибочность положений психоанализа. Сегодня только самый дремучий ретроград все еще не понимает, что, положим, теория психосексуальных стадий развития, или структурная теория, или же теория объектных отношений – основополагающие кирпичики психоаналитического здания – не имеют никакого научного обоснования в физиологии. Их истинное место в сфере гуманитарной, это мифологемы, это способ смотреть на вещи, описывать их, это знание риторическое. Это метафоры, которые актуальны, пока не потеряют свою эвристическую ценность. Точно таким же образом западноевропейский субъект, утративший христианскую веру, все еще пользуется библейскими притчами и образами, как метафорами. Россия только тогда займет достойное место в поле глубинной психологии, когда перестанет продавать «вторую производную» европейского психоанализа, вечный недо-психоанализ и псевдо-психоанализ, симулякр, «китайскую подделку». России нужны авторы, способные интегрировать лучшее русское духовно-идейное наследие, подобно тому, как психоанализ Фрейда взял многое из немецкого классического идеализма и романтизма, Лакан – из французского постструктурализма, Винникотт – из английского эмпиризма, Когут – из гуманизма американского проповедника Роджерса. Сабина Шпильрейн, Михаил Бакунин, экзистенциалист Николай Бердяев и русские космисты – нам есть в чем искать опору. Можно сказать, что «после наук о мозге» российский психоанализ или доконструирует чужеродные основания и обретет свои собственные корни, или не будет достоин существовать вовсе. Литература
|
